Алгоритмический фольклор как практика свободы

Летом 2022 года в Twitter развернулись дискуссии о том, может ли нейросеть, генерирующая изображения, «выявить» неизвестных науке монстров. Полушутливые-полусерьезные дискуссии о криптидах начались с твита комика и твич-стримера Гая Келли, в котором он выложил изображения некоего чудовища по имени Крангус. Если вы никогда не слышали о таком, не удивительно ― ради эксперимента Келли придумывал несуществующие слова, чтобы использовать их для генерации изображений в нейросети Craiyon. Работая со словом Crangus, нейросеть произвела ряд очень похожих изображений, как если бы искусственный интеллект знал о существовании монстра с таким именем.

Крангус оказался монстром с длинными когтями, рогами, копной волос и зубастой пастью. Обычно, если просить нейросети визуализировать несуществующее слова, они выдают довольно случайный результат ― картинки будут отличаться друг от друга. Но почему-то именно образ Крангуса оказался точно повторяем. Вокруг этого случая стал возникать свой пласт фольклора: пользователи распространяли слухи о том, что в алгоритме нейросети прячется монстр, а искусственный интеллект раскрыл нового криптида. Некоторые пользователи даже задались вопросом, существует ли Крангус на самом деле, ведь если нейросеть считывает за придуманным словом какой-то паттерн и выдает повторяемый образ, не свидетельствует ли это о том, что за образом стоит реальная сущность?

Крангус ― лишь один из примеров того, что медиаисследователи называют цифровым фольклором. За десятилетия существования интернета понятие фольклора расширилось и стало обозначать не только деревенские и городские легенды, и речь идет не только о простом перемещении легенд из офлайна в соцсети.

Понятие цифрового фольклора довольно медленно входило в словарь исследователей медиа. Сначала нужно было понять в целом, что происходит с творчеством, произведенным и распространяемым в Сети. В интернете ты можешь создать что-то новое и сразу же показать свое произведение как кому-то конкретному, так и потенциально любому из обитателей цифрового глобального мира.

Комментируя десятилетия дискуссий о пользовательской креативности в интернете, социолог и цифровой этнограф Габриэль де Сета говорит о трех линиях напряжения, которые оказываются ключевыми для критиков и исследователей.

Во-первых, у общения и обмена информацией (творчеством и фольклорными практиками) онлайн и офлайн много отличий, и непонятно, можем ли мы говорить о «сообществах», когда речь идет об интернете.

Во-вторых, интернет ускорил культурное производство, но непонятно, как это влияет на самих людей: становятся ли культурные практики сложнее и ценнее, если каждый может заниматься творческой деятельностью?

В-третьих, интернет отчасти размывает представления о «высоких» и «низких» жанрах. Просто непонятно, где та инстанция, которая будет оценивать продукты творческого интернет-труда.

Личный пользовательский опыт тех, кто проводит досуг в онлайн-пространствах, и десятилетия цифровой антропологии показывают, что для описания онлайн-феноменов нам все чаще требуется новый язык. По этой причине и возникает понятие цифрового фольклора, к которому относятся не только «монстры», мемы или вирусные видео. Сервисы и софт приходят и уходят, а креативные практики остаются и подстраиваются под новые медиаэкосистемы.

Выводя определение цифрового фольклора, де Сета включает сюда все артефакты творческого труда, которые создаются пользователями для других пользователей. Получается, речь идет о чем-то вроде «народного творчества», но только онлайн ― о коллективной игре, субверсии, экспериментах, о том, что с точки зрения институций может показаться некрасивым, бессмысленным или глупым. Цифровой фольклор независим от оценочных категорий ― он или подхватывается другими, или нет.

В такое широкое определение попадают, например, и визуальные эксперименты в раннем вебе, которые современные (и тогда, и сейчас) дизайнеры могли бы раскритиковать за безвкусицу ― сверкающие баннеры, фотография твоей собаки плиткой на фоне, сочетание десяти разных шрифтов в одном тексте. Игра здесь важнее того, войдет ли твое творчество в вечность.

Кроме игрового регистра, для фольклора важны и другие. Например, с помощью него можно поделиться своими эмоциями или выразить заботу ― в тех же открытках, которые родственники могут посылать друг другу в WhatsApp. Частью фольклора можно назвать и использование эмодзи, которые для разных социальных групп могут означать совершенно разное.

Через понятие цифрового фольклора исследователи предлагают серьезно взглянуть на проявления несерьезности. Постоянное переосмысление смайликов и постироничных мемов можно сравнить с чем-то вроде карнавальной культуры, как ее описывал Михаил Бахтин: есть определенные сферы жизни, определенное время и пространство, где можно отказаться от давления социальных норм и делать все наоборот. Карнавал дает нам свободу от институций, власть определять самим, что и как делать.

Фольклор чутко реагирует на большие, сложные или непонятные явления. Фольклорист Эллиот Орринг заметил, что хотя в конце 1990-х в США был политический кризис, количество шуток про президента Клинтона оказалось особенно большим. В 1998 году Клинтона обвинили в сексуальных домогательствах, а затем в лжесвидетельствовании в суде, что в итоге привело к импичменту.

Орринг считает, что шутки помогают дистанцироваться от катастрофы или судьбоносных событий. Шутки — это формы, которые имеют дело с невыразимыми ситуациями. То, что оказывается смешным, часто сложно описать словами. При этом шутки легко выходят за рамки условностей, установленных в общественном дискурсе. Через шутки можно поделиться эмоциями и мнениями, которые не обсуждаются по телевизору или в других конвенциональных медиа. Поэтому Орринг говорит, что шутки в этом смысле ― это такой бунт против мира, определяемого СМИ.

Подтверждается это и недавними событиями: можно вспомнить несметное количество ковидных мемов, чутко реагирующих на разные этапы пандемии. И не только мемов, но и другого фольклора — например, советов, пересылаемых через WhatsApp, о том, что «корону» стоит лечить теплом и чесноком. Фольклор ― своеобразный барометр того, что сейчас волнует или занимает умы, он определяет, какие вещи и события оказываются гнетущими и требуют карнавальной субверсии.

Кроме стандартных ― государство и экономика (шутки про девяток яиц в 2019-м, про туалетную бумагу в 2020-м, про «у рубля нет курса — только путь» в 2022-м), — есть и новые, уже изначально цифровые явления, которые оказываются достаточно пугающими и привлекательными, чтобы породить вокруг себя новые фольклорные практики. Например, алгоритмы и генеративный искусственный интеллект, принципы работы которого до конца не известны. А то, что непонятно, порождает спекуляции и мифы.

Сейчас де Сета говорит уже не просто о цифровом, а об алгоритмическом фольклоре. Хотя его исследовательский проект только начался, а само понятие еще не определено формально, уже видно, что за алгоритмическим фольклором скрывается нечто качественно новое, в первую очередь пользовательские практики ― такие, в которых фольклор оказывается способом экспериментально исследовать новую технологию, чтобы лучше ее понять.

Страшилка о монстре, который спрятан внутри нейросетей, превратилась в тред и привела к коллективному исследованию реакции разных алгоритмов на промпты с этим словом. Пользователи проверяли, что выдаст нейросеть на такие запросы, как «мягкий крангус», «младенец крангус», «крангус восстановленная фреска», «статуя Крангусу в Риме». Все они выдавали похожий образ монстра с рогами и когтями. Попытки понять, как возник Крангус, запустили дискуссии о том, как работает алгоритм в принципе. Смешивает ли нейросеть образ Крампуса из европейского фольклора с металлистом по имени Одерус Урунгус? Или схожесть образов ― сигнал о какой-то ошибке в алгоритме?

Пока четких ответов нет, но сам процесс исследования запущен. Все же нейросети тренируются на огромных (и совсем не прозрачных) базах данных.

Литературовед Кейтерин Н. Хейлз говорит, что через искусственный интеллект нам становятся доступны новые способы анализа человеческой культуры в целом. Нейросети могут находить паттерны, которые мы сами не замечали раньше.

Идея автоматизированного анализа культуры продолжает проект «дальнего чтения», предложенный литературоведом Франко Моретти в начале 2000-х годов. Скажем, мы хотим исследовать историю детективных романов в ХХ веке. Физически мы просто не можем прочитать их все — это сотни тысяч книг. Но алгоритмы анализа больших данных могут, а нейросети, генерирующие текст, могут не просто «прочитать» такой корпус данных, но еще и относительно литературно описать результаты анализа.

Видимо, поэтому пользователи стали говорить о возможной реальности Крангуса — в основе этого лежит ощущение (во многом верное), что искусственный интеллект может заметить то, что человеческий глаз упускает из виду. В этом смысле алгоритмический фольклор напоминает эксперименты сюрреалистов, которые пытались использовать свое собственное бессознательное, чтобы получать непредсказуемые образы на холстах.

Но тогда получается, что место работы человеческого восприятия пользователей занимает уже работа алгоритмов. Может быть, сквозь эти вроде бы совсем разные явления тянется одна общая история об интересе людей к автоматизмам в работе воображения? К роли и границам механического в творчестве? Или наоборот, интерес к неожиданным паттернам продолжает интерес ХХ века к бессознательному, но теперь ― к коллективному?

В любом случае, уже кажется очевидным, что алгоритмический фольклор ― история не просто про страшилки, но и про знание. В примере с Крангусом знание об алгоритмах оказывается не просто теоретическим, а экспериментальным. И ― произведенным в соавторстве с самим алгоритмом. И оно возможно только потому, что люди начинают делать вещи поперек дизайна разработчиков. В этом ― ультимативная пользовательская свобода. Бунт против медиа.

Интересен вопрос о политической роли такого знания. Исследователи фольклора в конце ХХ века приложили огромные усилия, чтобы показать силу пользовательской агентности, силу бунта. Уже не кажется радикальной идея о том, что пользователи медиа ― не только потребители, но и создатели.

Читая дискуссии о Крангусе, невозможно не думать о мифах, связанных с 5G, страшилках про чипирование и людях, которые боятся штрихкодов. Не оказывается ли фольклор в большей степени результатом нехватки системного знания о технологии? Стоит ли увидеть за этими дискуссиями педагогическую задачу ― необходимость со-направленных усилий на экспериментальное исследование алгоритмов «снизу» и улучшение доступа к информации о их работе? Знание может (и часто должно) приобретаться игровым путем. Но еще оно должно быть близким реальности.

Хоттейк этой статьи может быть сформулирован в простом тезисе. Без знания того, как работают силы, формирующие нашу повседневность, у нас не может быть политической свободы. И грустно будет, если единственное политическое взаимодействие, возможное для пользователей по отношению к алгоритмам, ― мифотворчество о невидимой и загадочной алгоритмической работе. Должно же быть что-то еще.