СОЦИУМ
7 мин

Люди и тексты в условиях конфликтов. Три типа коммуникации

Войны и любые сильные конфликты останавливают коммуникацию — все, что выглядит как разговор, становится частью враждующих идеологий. Журналист и медиаменеджер Виталий Лейбин рассказал о методах, позволяющих лучше понимать других людей, модерировать переговоры и реанимировать общение.

«Вроде был разумный человек, а говорит такое, это же за пределами добра и зла. С ним вообще после этого нельзя иметь дело!» — подобные суждения не редкость в периоды острых военных, общественных и политических конфликтов. Даже близкие люди зачастую ссорятся, не умея найти общие точки в разговоре, оказываясь по разные стороны линии фронта, и хорошо, если только виртуально.

Это проблема — личный вызов для всех, кто оказался внутри конфликта, а для специалистов в сфере медиа это еще и вызов профессиональный — попробовать выстраивать общественные коммуникации, которые снижали бы вероятность эскалации и увеличивали взаимопонимание разных общественных групп. 

Здесь представлена несложная и практичная типология конфликтных коммуникаций, помогающая понимать людей, избегать типичных ошибок в переговорах и разговорах и успешнее модерировать общение представителей сторон в разных ситуациях.

Три разговора на фоне войны

В апреле-мае 2014 года автор этого текста, работая по обе стороны конфликта в Донбассе, осознал, что ему не хватает языка, инструментов для анализа и понимания разных участников событий. Простой коммуникативный ход «давайте откинем эмоции и поговорим рационально», во-первых, очевидно не работает (не было бы эмоций — войны бы не разгорались, подобно пожару, и были бы ограничены их целесообразностью), во-вторых, различных типов текстов в конфликте точно не два — они не делятся на условно рациональный и условно эмоциональный.

Один из комбатантов-добровольцев в ответ на пожелание сердобольной женщины из местных долгих лет жизни, сказал, что он пришел сюда не для того, чтобы долго жить, а для того, чтобы сложить голову за родину и веру. Причем сказал он это без рисовки и экзальтированных эмоций. Здесь очевидна дискоммуникация между обыденной «рациональной» речью и экзальтированной верой — предельными ценностями, то есть имеющими отношение к самому святому для человека, тому, что дороже жизни. Другой комбатант на пике эмоций после гибели товарищей эмоционально витийствовал: «Вот теперь мы пленных не берем, это нелюди». Эта эмоция была бы понятна его соратникам, но он говорил это журналистам, которые, конечно, склонны были принять его самого за дикаря, плюющего на человеческую мораль и обычаи войны. 

В то же время шли тайные и продуктивные переговоры между вооруженными группами по обе стороны, в итоге было принято решение разойтись миром и избежать бессмысленных жертв. Но эти договоренности были частично нарушены из-за утечки и того, что с обеих сторон были люди, мотивированные эмоциями мести или теми самыми предельными ценностями, а может, и манипулятивной задачей сильнее разжечь конфликт.

В устных и письменных текстах конфликтов можно различать как минимум следующие их типы:

  1. Тексты власти (массовых военных идеологий, эмоций конфликтов, коллективной морали и норм лояльности).
  2. Тексты управления (целесообразных тактик, стратегий и интересов).
  3. Тексты ценностей (личных предельных самоопределений, философии и религии).

Можно заметить, что это похоже на три принципа из «Риторики» Аристотеля, который различал следующие методы убеждения: пафос (эмоции), логос (логику) и этос (истинность, этику, веру-доверие к оратору). Интересно, что в современных теориях войн тоже все время возникают подобные тройчатки.

Три теории войны

«При всем многообразии рассуждений о войне можно выделить три теоретических дискурса, сосредоточенных на собственных темах», — говорит в статье «Постсовременность войны» Александр Павлов, обобщая специальный номер журнала «Логоса» о новых войнах. Эти три типа теоретических рассуждений таковы:

  1. Критика и переосмысление классического подхода Карла фон Клаузевица и его трактата «О войне».
  2. Теория справедливой войны, имеющая корни в христианской религиозной философии и ставшая самой влиятельной современной правовой теорией конфликтов после неудачи США во вьетнамской войне и выводов из этой неудачи.
  3. Теории «новых войн», то есть специфики конфликтов после Второй мировой, когда чаще воюют не соразмерные большие армии, а неравные соперники на локальных театрах. В таких конфликтах играют большую роль нерегулярные подразделения: партизаны, террористы, боевики, добровольцы, ополченцы (в зависимости от взгляда).

Карл фон Клаузевиц, участник и наблюдатель Наполеоновских войн сначала в проигравшей прусской армии, а потом и в победившей российской, совершенно не претендуя на философскую фундаментальность своей концепции, придумал такой удобный способ говорить о войнах, что даже нынешние теоретики и практики спорят с ним, как с современником. В его концепции конфликт состоит из опять же трех логик и типов мышления и действия: народа, полководца и правительства:

…страсти, разгорающиеся во время войны, должны существовать в народах еще до ее начала; размах, который приобретает игра храбрости и таланта в царстве вероятностей и случайностей, зависит от индивидуальных свойств полководца и особенностей армии; политические же цели принадлежат исключительно правительству.

Говоря о страстях, народных эмоциях, Клаузевиц уловил самое главное, что характеризует войны современности, как раз тогда, когда эта современность наступила. Французская революция изобрела массовый призыв (под ружье попытались поставить всех холостых мужчин возрастом от 18 до 25 лет), а Наполеон впервые его тотально использовал на целом поколении. С тех пор воюют не сословия и профессионалы, а целые народы. Метод призыва не может быть сведен к принуждению — это еще и национальная и другие модерновые идеологии, и всеобщее образование, и пропаганда через массовые медиа. 

Клаузевиц одной ногой еще стоял в исторически коротком мире рациональных договоров между все более просвещенными монархами в вестфальской системе, построенном на балансе интересов европейских держав. Ему хотелось верить в рациональность правительств и в то, что «война — это продолжение политики иными средствами». Однако после двух мировых войн ХХ века, едва не похоронивших цивилизацию, в исключительную рациональность правительств, начинающих и ведущих войны, уже мало кто верит. Основной механизм современной войны — массовые идеологии и массовые эмоции — очевидно влияет и на тех, кто пытается его использовать. Поэтому никогда не понятно, кто кем управляет: стихия войны — правительствами или правительства — этой стихией.

В современным конфликтах наполненная народными страстями стихия войны перестает быть локальной. Война может потенциально охватить очень многих людей благодаря медиа, а с учетом уровня развития вооружений любой конфликт рискует оказаться последним. Это ключевой тезис Рене Жирара в работе «Завершить Клаузевица», который утверждает, что «не политика охватывает насилие, а насилие политику».

Если корректировать тройчатку Клаузевица исходя из опыта конфликтов, которые он не видел, его «народ» — ключевое топливо войн, а полководец и правительство сливаются в его схеме в одно: это игроки, которые про себя думают, что они действуют рационально, но в царстве «вероятностей и случайностей». Политические цели в современных войнах эфемерны и редко достигаются сколько-нибудь полно.

Один из ведущих теоретиков новых войн Мартин ван Кревельд в своей лекции «Война и современное государство» метафорически определил их как войны танков против ножей (государств против разного рода нерегулярных войск) и заявил: «…в борьбе ножа и танка неизменно побеждал нож. Но вся литература о войнах написана побежденными». Согласно Кревельду, в новых войнах у сильной стороны возможны все те же три сценария:

  1. Не воевать (бороться с вызовами полицейскими средствами, воевать удаленно).
  2. Воевать быстро (при решительном перевесе, максимальными силами и средствами).
  3. Затяжная война, в которой более сильная сторона зачастую проигрывает или не добивается целей. К этому сценарию часто скатываются и первые два. 

Танки проигрывают ножам, потому что расчет политиков и военных ничего не может противопоставить народным эмоциям и массовой мобилизации сопротивления. Наглядный пример — фактические поражение (при полном военном превосходстве) и СССР, и США в Афганистане. 

Развитие технологий медиа способствует тому, что народ может мобилизоваться и без участия государства. При этом публичная демонстрация жестокости со стороны сильных игроков подогревает эмоции.

Кроме эмоций народа (пафос) и рациональности политиков и полководцев (логос), в описании конфликтов нужно учитывать этический фактор. И в этом нет наивности (как думают наивные политики, не интересующиеся теориями войн), наоборот, сбрасывание его со счетов приводит к ошибкам. 

Один из основателей современной теории справедливой войны Майкл Уолцер в своей работе «Триумф теории справедливой войны (и опасности успеха)» вспоминает, что даже многие ветераны Вьетнама настаивали на изучении моральных аспектов войны. Американские военные не хотели повторения Вьетнама — они стремились поставить ограничения фантазиям политиков и деморализации солдат. Изучение теории справедливой войны в университетах и военных академиях привело к широкому использованию ее тезисов, например о недопустимости армейского насилия к некомбатантам. Но, как и теория новых войн, теория справедливой войны стала использоваться политиками как оружие, уже будучи примененной не к себе, а к врагу. Сам Уолцер пишет:

…странное зрелище Джорджа Буша — старшего во время войны в Персидском заливе, рассуждающего как теоретик справедливой войны. Вообще-то не вполне, ибо речи и пресс-конференции Буша демонстрировали старую американскую тенденцию (унаследованную его сыном) путать справедливые войны с крестовыми походами.

Мутация справедливых войн в крестовые походы — это превращение этоса в пафос, этического в эмоцию ненависти к врагу. Войны поглощают любой дискурс — рационалистические теории (в том числе новых войн) дают иллюзию контроля над неконтролируемой стихией, а теория справедливой войны дает топливо для квазирелигиозных войн нашего времени, в которых, как в комиксах, мир поделен на героев и злодеев.

Чтобы не вовлечься в эту игру страстей, нужно различать разные типы коммуникации.

Тексты первого типа. Массы и эмоции (пафос)

«Где вы были восемь лет», «30 ноября побили детей» — подобные речевые модели повторяются в любом остром конфликте с навязчивой буквальностью, нередко с присказкой «я лично так думаю». То, что после такой фразы идет текст, который буквально воспроизводят массы людей, не оттеняет чувства индивидуального открытия — благодаря сильной эмоции коллективной правоты. Мы, люди, обладаем счастливой иллюзией контроля над собой. Мы полагаем, что поступаем сознательно по собственной воле даже тогда, когда это очевидно не так. Например, острое желание поучаствовать (онлайн или офлайн) в праведном наказании злодея (или в общей травле в зависимости от точки зрения)  — всегда массовое, не индивидуальное.

Было бы ошибкой разговаривать с массовыми эмоциями, как с индивидуальным человеком. Это очень простое правило усложняется тем, что иногда тексты эмоций маскируются под рациональные («я лично думаю») или под тексты веры («это наша святыня»). Но отличить их просто — тексты массовых эмоций в ситуации острых конфликтов структурно очень просты: «Мы хорошие, они плохие». «Свои» обладают человеческой исключительностью, подлинной человечностью, «чужие» — нет. 

Людей в поле массовых эмоций нельзя переубедить, но можно понять. У массовой эмоции всегда есть логика — это логика страха, самосохранения сообщества, логика сплочения в период опасности. Мы воспринимаем как хорошего человека того, кто разделяет общие эмоции, а как плохого — того, кто их не разделяет. Сильные чувства в конфликтах — дело обычное, опасно застревание в них, отсутствие переходов в другие модусы общения.

Тексты второго типа. Индивиды и цели (логос)

Часто выход из эмоций и непродуктивных переживаний происходит через индивидуальные интересы — казалось бы, только что человек пылал ненавистью к врагу, а сейчас спокойно и относительно рационально собирает вещи, усаживает в машину детей. Ненависть никуда не делась, просто модус общения и жизни сменился на более практичный.

Если говорить не о личных стратегия выживания, а об общественных делах, люди с рациональными целями часто выглядят как нарушители моральных норм, выходящие за рамки назначенной им социальной роли. 

Тексты рациональных стратегий — научные, технические, аналитические, экономические, — как и сами стратегии, имеют область применения и свои критерии эффективности. Но особняком стоит политическая рациональность, у нее нет такого критерия, зато она пытается подчинить себе другие. 

То, что выглядит в истории как политическая рациональность (коммуникация по поводу общих, например национальных, интересов), нередко оказывается ложными рационализациями. Выход к проливам как возможная цель Российской империи в Первой мировой, получение жизненного пространства как декларируемая цель нацистской Германии во Второй мировой, страх, что противник воспользуется слабиной и все посыпется, как у США во Вьетнаме, — все эти цели и мотивы умозрительны и исторически ошибочны. 

Это отличает чисто политическую рациональность от многих других — на экономическом поле есть критерий денег, у ученых и инженеров — эффективность вакцины или машины. И вроде бы есть способ уйти от таких ошибок — меньше говорить об абстрактных идеях, больше о практике. Но в мире массовых медиа сила власти строится на вере людей во власть. Политики, манипулируя эмоциями людей, не могут быть свободными от эмоций — манипулятор всегда манипулирует и самим собой.

Другая общая проблема — переоценка степени своего влияния на мир. Со времен Клаузевица мы знаем, что хороший игрок — тот, кто понимает свои ограничения, видит мощь стихии. Он скорее умелый серфер на священных чувствах и эмоциях народов, чем кукловод.

Тексты третьего типа. Личности и ценности (этос)

 В этом типе коммуникации встречаются тексты разных традиций — религиозные и философские суждения о предельных ценностях. Немногие люди и нечасто находятся в таком режиме коммуникаций, но именно здесь происходит самое интересное для развития культуры, цивилизации и человека. 

С общей точки зрения этого типа коммуникации как будто не существует — есть либо рациональные игроки, преследующего свои частные интересы, либо манипулируемые ими массы. Некоторые даже говорят об этом прямо. Так, в резонансном интервью бывший идеолог патриотических молодежных движений Василий Якеменко (ныне живущий в Германии) говорит:

Мне казалось, что все люди — примерно как я. В крайнем случае они прикидываются. Жулики. Они такие же, как я. Просто жулики. Вот когда к нам приходили ученые и говорили: „А вы понимаете, что наука делается ради науки?“, я как представитель правительства, обладающий бюджетом и правом распределять, говорил: „Свистите давайте дальше. Вы нам сейчас будете это рассказывать, чтобы добывать из нас деньги и ни черта не делать.“

Конечно, чиновники и политики поумнее понимают, что, кроме частных интересов, есть и другие мотивы и что, например, делать науку может быть интереснее, чем жульничать. Политики и сами часто мотивированы идеей оставить след в истории, и это более вдохновляюще, чем просто заработать на должности. 

Действительно, есть возможность ошибиться принять искренний разговор о ценностях (этос) за разговор на эмоциях (пафос) или за попытку поиграть на эмоциях и энтузиазме, манипулировать собеседником. Но есть несложные способы это проверить. В отличие от первого типа коммуникации, в котором эмоции заставляют людей присоединиться к толпе, жаждущей крови врага или жертвы, здесь мы видим разговор личностей. А также большее хладнокровие, культурный универсализм, этику в форме категорического императива (общие принципы для всех, не только для своих), win-win вместо игры в выигрыш-проигрыш. Автору нередко удавалось отмечать, что люди, занимающиеся помощью мирным гражданам по обе стороны, легко находят общий язык. У них могут быть разные взгляды, их, как и всех, порой переполняют эмоции, но общие ценности позволяют вести диалог и даже иногда помогать друг другу поверх границ. 

Этот тип коммуникации в последние полвека применяется в переговорах между конфликтующими сторонами. Посредник, стремящийся к миру без эгоистичных интересов, часто оказывается эффективнее политиков, старающихся извлечь из сотрудничества выгоду.

Например, в книге «Творить мир» описаны случаи, когда община святого Эгидия (основанная итальянскими студентами-католиками в конце 1960-х) как независимый модератор помогла достичь мира в Мозамбике, Бурунди, Гватемале, ЦАР, Кот-д’Ивуаре, Алжире и других странах. Американский дипломат Камерон Хьюм (который цитируется в книге) писал:

В ходе мирных переговоров в Мозамбике, хотя они осуществлялись не профессиональными дипломатами, были выработаны изысканные инструменты… Парадоксальным образом именно изначальное положение аутсайдеров, действительно независимых посредников без какой-либо политической или экономической корысти… и стало сильным моментом во всей этой истории.

Конечно, такие вещи не срабатывают, когда вмешиваются не заинтересованные в честном сотрудничестве сильные игроки. Однако рационально и эффективно и практикам, и аналитикам, и просто людям, которые хотят лучше понимать своих близких (и дальних), ясно видеть коммуникации всех трех типов — понимать и народные эмоции, и интересы игроков, и тех, кто всерьез мотивирован правдой и служением. 

Это особенно важно в наше время, когда даже дипломатия вырождается в эмоциональное блогерство, а коммуникации схлопываются на уровне эмоций масс.

Пишите нам

Спасибо, что написали! Вернемся к вам на почту :)

Мы мечтаем собрать самую большую команду талантливых авторов в России. Если вы придумали идею большого текста, готовы поделиться опытом в формате колонки или стать героем нашего подкаста, напишите нам.

 

Как говорили в популярной рекламе начала 00-х: лучшие руки трудоустроим.

Имя *
e-mail *
о себе *

Читайте также